Александр Покровский - Расстрелять! – II
Как я до него добрался — не помню. Вползаю:
— Лёха! Подыхаю…
А он мне:
— На. Цистамин, противорвотное.
Только я глотаю эту дрянь, как лодка деревенеет где-то там наверху, и мне на мгновение становится лучше.
— Хорошо,— говорю,— очень хорошо…
— Неужели сразу помогло?
— Как рукой.
— Ты смотри, как быстро действует!
И тут она пошла вниз.
Дворняжка! Сомлей в углу и уйми там своё нечистое дыхание. Именно так я отвечаю тем, кто начинает учить меня, как справляться с укачиванием. Яйца на очи, как говорят в солнечной Болгарии, «Яйца на очи!» Меня так вдавило в кушетку, и я так высоко плюнул, что цистамин мигом был в потолке, а я — в собственном дерьме зелёном.
— Интересная реакция организма! — говорит Лёха и суёт мне в нос вату с нашатырём. Миллион иголок попадает в нос, в мозг, а потом глаза вылезли, как пьяные улитки из домиков, и, перед тем как остекленеть, внимательно посмотрели на Лёху. Именно так смотрели экспериментальные собаки на академика Павлова.
— Интересная реакция организма! — Лёха где-то там, на поверхности сознания, и мне его не достать.— А что если нам попробовать амилнитрат?!
После этой дряни остатки воздуха в лёгких улетучились сами, а глаза, про которые я уже сказал, что они выкатились на значительное расстояние, вылезли ещё дальше, а тело задёргалось так, будто оно верёвку рожает. Секунда — и сдохну.
Пропадает амилнитрат — появляется воздух, мысль и Лёха.
— Интересная реакция организма! — говорит Лёха.— А что, если нам попробовать этот… ну как его… этот,— Лёха щёлкает пальцами в поисках нужного слова,—…этот, ну как его…
— Лёха!!! — хриплю я в ужасе.
— А?
— Ле-ха!!!
— А?
— Хуй на! — и после этого я выпадаю с кушетки на пол и на четвереньках, так меньше беспокоит, как раненный в жопу ящер, выползаю из амбулатории.
Чтоб этого Лёху прибило когда-нибудь!
Поленом, бревном, коленчатым валом.
И чтоб у него позвоночник высыпался в трусы!
И чтоб у него на лбу вместо ожидаемой венской залупы выросла вагина принцессы Савской.
И чтоб у него там завелись тараканы, которые не давали б ему ни на минуту забыться.
И чтоб амилнитрат попробовали все его родственники и в особенности родственницы, и чтоб после этого первые стали активными педофилами, а вторые — педофобами, а третьи — если б они нашлись — запаршивели все!
Ох, врачи, врачи! Не было бы в вас нужды, давно бы вас истребили.
Между прочим, у Вересаева в случае холеры врачей забивали насмерть.
А у Чехова — заставляли высасывать дифтерийную плёнку у ребёнка. И детки потом ладошками насыпали ему могильный курган.
А врачи Куприна? Он идёт и в слякоть, и в холод ночью от больного к больному, он не берёт денег за лекарства, и в темноте передней ему целуют руки. А вам в темноте передней целовали когда-нибудь руки?
А Лёха бинты домой воровал, сука. Сейчас живёт где-нибудь, обложенный катастрофическим количеством бинтов.
Его потом перевели флагманским бригады утонувших кораблей, где кроме всего прочего он должен был ещё учитывать крыс, убиваемых личным составом. 75 крыс равнялось 10 суткам отпуска.
У него в отпуске побывала вся бригада. Они месяц подсовывали ему одну и ту же крысу.
Лёха аккуратненько отмечал принёсшего и крысу в специальном журнале учёта, а потом она летела в иллюминатор. И тут начинались чудеса: крыса не тонула, она плавала по поверхности, потому что матросики перед тем, как потащить её к Лёхе, надували её, вставив ей тростинку в задницу.
Они её вылавливали, сушили феном и снова тащили к Лёхе, а ночевала она в бригадном холодильнике вместе с колбасой для комбрига, а комбриг потом жаловался на бурление и газоотделение.
Лёха что-то неладное почувствовал только тогда, когда крыса истлела у него на руках, после чего он стал фиксировать в журнале не крысу целиком, а только её хвост.
Принесут ему хвост — он его зафиксирует и сам проследит, как тот утонет.
Тогда матросики в недрах этого плавающего флагманского караван-сарая завели подпольную крысоферму: отловили двух производителей, посадили их в клетку — и давай кормить, и развелось у них море крыс, среди которых велась селекционная, племенная результативная работа, в результате которой у молодняка вырастали ужасающие хвосты.
Хвосты доставались Лёхе, и он их самолично топил.
Удивительно радостной и спокойной сделалась жизнь на этой бригаде. Люди трудились с утра до вечера с небывалым энтузиазмом. Люди точно знали, когда они отправятся в отпуск.
И бригада числилась самой крысоловящей. В этом показателе она всех облапошила. К ним по данному факту даже приезжала комиссия, председатель которой говорил Лёхе:
— Не может быть, чтоб у вас столько ловили.
— Ну почему же, может,— говорил Лёха и через рассыльного передавал: — Принесите свеженьких.
И ему немедленно доставляли пучок хвостов. И он вручал его проверяющему. Вы бы видели глаза того проверяющего. То были не глаза Ньютона, которому в голову грянуло яблоко, то были даже не глаза Карла Линнея, увлечённого своей паршивой систематизацией видов,— то были глаза стадного павиана, раньше всех обнаружившего в кустах патефон.
Так и отстали от Лёхи с этими крысами. Ничего не могли с ним поделать.
А тот доктор, что советовал всем беречь свой член, пробыл у нас совсем недолго, потому что спал со всякой блядью, в том числе и с женой такого высокого командира и начальника, что я из почтения даже выговорить его не могу, потому что только намереваюсь это сделать, как во рту сейчас же будто ментол раздавили.
И со всеми своими бабами этот доктор проверял различные положения и позиции, изложенные в русских народных пословицах и поговорках.
Но когда он с той женой начальника проверил положение «солнце за щёку» и «всем вам по лбу», то она него так окрысилась, просто неприлично, я полагаю, себя повела, что пожаловалась мужу, и он его услал куда-то туда, где прививки от дифтерита можно делать только моржам.
«Пидор» — это слово меня всегда взбадривает и возвращает к энергичному повествованию. И никто не говорил мне его, просто вроде бы само прозвучало, оно столько раз прозвучало со стороны, что почему бы ему ещё раз не прозвучать, и я сейчас же вспомнил одно устное исследование, которое я провёл вместе с одной моей знакомой девушкой, когда вовремя заметил в ней проснувшийся интерес к гомосексуализму. Я ей заявил, что на военном корабле нет места гомосексуализму, а потом я вдохновился, зашагал туда-сюда, остановился и изложил ей всё, что я знал по данному вопросу, а также всё, что я вроде бы знал, а также то, что я вовсе не знал, но мог бы знать. А в ней интерес всё распалялся и распалялся, и глаза у неё всё открывались и открывались, что заставило меня ещё неоднократно возвращаться к мужеложству как наисладчайщей теме нашей современности.
Я говорил долго, ярко, красочно, сочно, дополняя руками, манипулируя свободно ими и терминами. Я вдохновился так, что, казалось, не остановлюсь никогда. Я промчался по лесбиянству, геронто-, педо-, зоо– и фитофилии, как по милым тропинкам, исхоженным с детства местам, и остановился, по-моему, только тогда, когда обнаружил, что говорю о задержках менструальности у норок и смене полов у домовых мышей. И остановился я только потому, что обнаружил, как собеседницу хватил кондратий.
А что делать? Нельзя у писателя настойчиво интересоваться, что он думает по тому или иному вопросу: он вам такого наговорит — рады не будете. Ведь он же писатель, он живёт в мире иллюзий и проснувшихся чувств. Ну как же его можно воспринимать всерьёз? И как у него можно спрашивать совета о том о сем?
— Шмара! Профура! Прошмандовка!
Вы не знаете, какое отношение ко мне лично имеют эти выражения? И я не знаю, но командование так часто ими пользовалось, что я уже думал: ну, может, внешне я им что-то напоминаю?
— Подберите свои титьки! — говорили мне на построении на подъёме Военно-морского флага нашей Родины, и я подбирал, поворачивался к своим людям и говорил:
— Слышали, что сказал старший помощник командира? Пятки вместе — носки врозь! Попку сжать и грудь вперёд! Все нам в рот! Смотреть озорней в глаза свирепой флотской действительности!
И люди меня понимали. И смотрели озорней. И правильно! (Клитор коровы вам всем на завтрак!) Во взгляде настоящего флотского офицера должна быть дуринка-смешинка-соринка-чертовинка! (Бигуди на яйцах!) И она там у него потому, что в любой обстановке он сохраняет присутствие духа.
Вот упал с пирса «уазик» комдива с двумя пьяными матросами, и утонули они тут же, и распорядительный дежурный, лейтенант, описывая полукруг, как кот с банкой на хвосте, вбегает к комдиву, сильно картавя:
— Там люди… с пирса… утонули!..
